22 июня Юрию Николаевичу Малашину — кино­сценаристу, кинорежиссеру,

заслуженному деятелю искусств России — исполнилось бы 60 лет.

Воспоминаниями о нем, о совместной работе де­лятся герои его картин и коллеги — владыка Фео­досий (к/ф «Это мы, Господи!»), актер театра и кино Валерий Гаркалин (к/ф «Мастера играть в куклы»), сценарист Евгений Мельников.

«А КОГДА МЕНЯ НЕ БУДЕТ...»

Феодосий, архиепископ Омский и Тарский:

- Если говорить о Юрии Нико­лаевиче, так нужно говорить о том благословенном времени, когда еще была цельная наша епархия — Омско-Тюменская. И когда большую часть времени мы отдавали Тюмени и Тобольску. В это благословенное время к нам приехал отец Александр со своим, как он сказал, добрым, закадычным другом. Так я познако­мился с Юрием Николаевичем Ма- лашиным. Цельной натурой. Вот бы­вает же так: посмотришь на чело­века — и вроде молчаливый, и вроде немногословный, и не словоохотли- вь|й, но вместе с тем даже в мол­чании своем он был активным участ­ником наших длинных бесед и наших прекрасных планов. А было их ве­ликое множество. Наступила пере­стройка, многое нужно было пере­осмыслить. Мы вместе ездили в То­больск. И не единожды. В Тобольске началось наше доброе с ним зна­комство. Уже личное. Вместе в Тю­мени, вместе в Абалаке и в соборе. Когда дело касалось работы, он был просто неисчерпаемым источником. Эти годы выпадают на время пре­красного паломничества, денного и нощного, когда мы плыли на «Ме­ханике Калашникове» — так назы­вался этот комфортабельный, хоро­ший кораблик. Так вот, плыли мы по Иртышу. Так родилось это наше паломничество с благословенной Абалакской иконой, которую мы с собой везли как благословение. И с духовенством, и с божественной литургией, которую совершали в те­чение путешествия. Ее потом назва­ли «Литургией в пятьдесят километ­ров». Мы служили целую службу и за это время проплыли пятьдесят Километров. Это было очень трога­тельно. Помнится встреча в том ле­гендарном месте, где, по воспоми­наниям старожилов, случилась гибель Ермака. Там мы служили па­нихиду по убиенным воинам на поле брани. Не только о Ермаке Тимо­феевиче, а о всех многочисленных сыновьях и дочерях всей Сибири.

Были встречи у нас с Юрием Николаевичем и в Омске, тогда еще очень бездуховном городе. Если во всей Тюменской епархии остава­лось 94 храма, не разрушенных, не разбитых, правда, используемых под другие нужды, но вместе с тем сохранившихся, то у нас в Омске только четыре, а всех приходов — шесть. Так что здесь нам много помогал господин Малашин. Цар­ство ему небесное. Нам горько было узнать о его последних днях и кончине. Земля ему пухом. Он эту землю очень любил. Он был патриотом не на словах, а в своем действии, в своих прекрасных за- мыслах. И сколько бы он мог еще творить! В нашем сознании добрая память о нем сохранится до конца наших дней. Он это заслужил.

 

Евгений Мельников, сценарист:

 

 

Когда я думаю о Юре Ма- лашине, о ранней его смерти, в голову приходят слова почитаемо­го им Федора Михайловича Досто­евского: «Вообще-то, смерти нет. Это нам дано какое-то испытание. Есть только две вещи: ад и рай». Думаю, Малашин разобрался со Всевышним, ибо вся его жизнь творческая и бытовая — лю­бовь и нелюбовь. Любовь, в пер­вую очередь, к сотне героев его документальных и игровых картин, вместе с которыми он и прожил, помимо своей, сотню ярких и яростных жизней. В то же время Малашин был далеко не прост, семицветной па­литры не хватило бы для его пор­трета. А стало быть, и в творческой, и в повседневной жизни была и нелюбовь. И он не скрывал этого.

Итожа жизнь Юрия Малашина в кинематографе — а это без малого сотня документальных и игровых картин, — было бы неверно утвеж- дать, что кино — единственная пла­менная его страсть. Киношная про­фессия Малашина — сценарист. Это уже более позднее увлечение — режиссура. Причем в большинстве фильмов он же и автор сценария. Юра Малашин был человеком ре­нессансной культуры. Он многого хотел, многое умел, а главное — у него многое получалось.

 

Он, например, был прекрасным профессиональным ювелиром. И в оригинальных, со вкусом сделанных украшениях, щеголяли многие телефильмовские дамы. Он любил рукоделие, сам процесс. И за монтажным столом занимался рукоделием. В его лентах не было ни одной необязательной склейки. Каждый план знал свое место — «здесь стоит, ибо не может иначе». Поразительная пластичность изображения, действующая на зрителя (по себе знаю) с силой и убедительностью, рождена острым ощущением образа мышления и чувствования, быта, среды, привычек и обычаев, вплоть до типов, жестов и походок целого материка русской куль-туры.

 

А еще Малашин был великий игрок. Он играл во все, во что можно было играть, — в кости, карты, нарды, шеш-беш, все не перечислишь. Причем он не был азартен, но вот вовлечь в игру других умел виртуозно. Однажды в Риге, днем, мы пошли всей съемочной группой пообедать в ресторан. Чопорно вежливый официант принял заказ. В ожидании клопса лукового и других изысков латвийской кухни мы трепались ни о чем. Потом как-то незаметно Малашин исчез — ну, мало ли что...

 

Ожидание затянулось. Мы дружно стали вертеть головами, дабы обнаружить своего официанта. Его нигде не было. Но не только его. В зале вообще не было официантов. Публика томилась в ожидании и тоже нервно крутила головами. Кое-что зная о малашинских способностях, я двинулся через кухню в подсобку. Горячие латвийские парни, окружив сибирского режиссера, азартно подбрасывали спичечный коробок, шумно реагируя, ежели он вставал «на попа». Есть такая игра. Я напомнил Юре, зачем мы сюда пришли. Обеденный процесс был восстановлен.

У нас были достаточно ровные отношения. Видимо, потому, что наши интересы пересекались. И ему, и мне были интересны работы Павла Филонова, впервые мы их увидели в августе шестьдесят седьмого года на первой персональной выставке в Академгородке. Неофициально, тайно — а кто бы тогда ему это разрешил! —
Малашин снял эту выставку на черно-белую пленку. Материал ждал своего часа. Увы! Время пришло, да Малашина нет.

Юра был книгочей, хорошо знал русскую и переводную литературу. Здесь мы сошлись на Бабеле и Шервуде Андерсене. Вообще Малашин был литературно одаренным человеком. Каждый его киносценарий, документальный ли, иг­ровой, был самостоятельным ли­тературным произведением. Он остро чувствовал слово. Однажды я зашел в монтаж­ную, Юра протянул мне листок: «Вот тебе привет из лучших дней нашей жизни!» На той и другой стороне листка были пародии «под Булгакова и Бабеля», Объ­ектом малашинского остроумия был наш общий приятель и завод­ной человек, писатель и любитель цирка. Мы работали на картине в Новокузнецке, снимали фильм про монтажников-высотников. Зима была холодной, время вне съемочных площадок мы проводи­ли либо в цирке, либо в цирковой гостинице. Среди цирковых были у нас друзья-приятели. Неожидан­но прилетев из Джизака в Ново­кузнецк, наш друг-писатель развил бурную деятельность по части пропаганды циркового искусства среди жителей Новокузнецка. Афиши звали! Но так же неждан­но-негаданно у просветителя воз­ник очередной роман, и он с дамой сердца рванул в Кишинев. Вот это событие и явилось причиной ли­ры о жизненности искусства, ко­торое кажется ярче и достовернее самой жизни. Едва прикасаясь к предметам, искусство лишь успе­вает порывисто, торопливо объяс­ниться в любви, заразить ею зри­теля или читателя. А жизнь сама себя не помнит, не видит и про­ходит просто так, мимо...».

Поскольку все,

что в мире существует, Уйдет, исчезнет,

а куда — Бог весть,

Все сущее, считай, не существует,

А все несуществующее есть.

Это уже вечно мудрый Омар Хайям. Юра Малашин к его поэзии относился весьма уважительно.

 

 

 

 

Валерий Гаркалин, актер театра и кино:

 

 

Юрий Николаевич, на мой взгляд, не выполнил свою миссию, она недовершена. Все, что связа­но с его именем, я связываю во­обще с художественным процес­сом. Существовал ансамбль «Люди и куклы». Малашину при­шла счастливая идея снять кар­тину об этом коллективе. Мы тогда жили в Кемерове. Работали в фи­лармонии Кузбасса, это был гас­трольный коллектив, и мы были гостями Томска, Барнаула, Ново­сибирска, Академгородка. Юрий Николаевич решил снять картину о нашем ансамбле, как мы живем, работаем, жизнь в гостиницах, за пределами сцены, во время худо­жественного процесса, после спек­таклей, поездки, самолеты, поез­да. Он был режиссером этой кар­тины. Когда встречаешь человека, который замечательный профес­сионал в своем деле да еще и интересный сам по себе... Это редкое сочетание. Поверьте мне, проработавшему в кино много лет.

Отношение, которое он выра­ботал к работе, к героям картин... Оно было категоричным, не тер­пящим возражения, достаточно жестким. Гибкость, мягкость слу­жат поводом для равнодушия. Юрий Николаевич принадлежал к категории таких людей, которые всегда остро реагируют на проис­ходящее. Есть такой банальный тест: с кем бы ты пошел в разведку или оказался на необитаемом ост­рове? И всегда начинаешь пере­бирать в сознании людей, которые отвечали бы этим требованиям, тем самым как бы поверяя жизнь другого человека. С Юрием Нико­лаевичем я бы обязательно пошел в разведку, и на необитаемом ос­трове с ним было бы неплохо.

Когда снимался фильм про наш ансамбль, мы были мальчики-де- вочки, юные существа, нам было по 19—20 лет. Мы не соответст­вовали творческому процессу. Когда включалась кинокамера, за­глядывали в объектив: снимает — не снимает? Юрий Николаевич го­ворил; «Вы не должны смотреть в камеру! Мы снимаем, как вы играете!» Кричал: «Не смотреть в камеру!» Но я помню страшный соблазн туда посмотреть. Делали вид, что мы ее не замечаем, но тем не менее поглядывали. Когда Юрий Николаевич монтировал фильм, говорил, что в каждом плане есть какой-нибудь идиот, ко­торый смотрит в камеру. Он учил нас профессионально работать. Картину снимали во время гаст­ролей. Играли каждый день, без выходных, я перегрузил голос, осип. Думаю: зачем говорить, сни­маем немой кадр. А Юрий Нико­лаевич: «Нет, нет, нет! Вы должны быть в форме». Он мне травы приносил, объяснял — вот эту травку надо попить, утеплять мышцы гортани. Отнесся к этому серьезно. Вот эта нежность при его жесткости, при его, в полном понимании этого слова, мужест­венности. Он был настоящий муж­чина. Мужик! Очень большой души человек. ВЕЛИКОДУШИЕ. Редко задумываешься над значением этого слова. А ведь это — великая душа. Душа, которая умеет все понять, все простить. Юрий Нико­лаевич был великодушен.

После турне по Сибири мы по­ехали на гастроли в Прибалтику — Рига, Вильнюс, Таллин. Съемочная группа поехала вместе с нами. И вот тогда возникла идея снять кар­тину по произведениям сибирских писателей. Где бы был герой, кото­рого я, естественно, исполнял. Он мне тогда сказал: «У тебя замеча­тельное лицо, тебя нужно лепить, создавать, наше кино должно узнать тебя, увидеть...». Ему были интерес­ны какие-то нелепые, парадоксаль­ные черты моего лица. Они ему очень нравились. Он считал — пре­ступление меня не снимать. Какой провидческий взгляд у этого чело­века! Прошло много лет, и мой типаж стал активно использоваться в кино. А Юрий Николаевич говорил об этом на заре моей художественной карь­еры. И думал о том, как снять меня в игровом фильме. К сожалению, мы не смогли реализовать нашу идею. Он запускался на картину в Сибири, прислал телеграмму с при­глашением на съемки. А я к тому времени покинул ансамбль «Люди и куклы», учился в ГИТИСе и рабо­тал в театре Образцова. Образцов не разрешал артистам сниматься в кино, исключение делал только Гер­дту. Образцов говорил: «Если вы можете обойтись без театра, то театр может обойтись без вас». Так как актеры дорожили своим местом, естественно, не снимались. И я не смог. А Юрий Николаевич торопил. Сроки поджимали, натура уходила. Такая, к сожалению, случилась ис­тория. Я даже видел этот фильм — «Тайга». Там Болтнев снялся. Еще никто не приглашал его в Москву, еще никто не знал такого актера. А Юрий Николаевич снял его в кар­тине, предчувствуя эту фантастичес­кую карьеру. Потом Андрей вознес­ся, как комета, в нашем отечествен­ном кино.

В конце прибалтийских гастро­лей съемочная группа уезжала. Юрий Николаевич сказал: «Пока!». И я его никогда больше не видел. Так устроены наши отношения в этом мире... Почему мы так себя ведем? Хотя на самом деле все могло быть иначе...